М.И. Макаров
На Даниловской колокольне
// Православный колокольный звон. Теория и практика.
М., 2002. С. 139–166
Приди, ты немощный,
Приди, ты радостный
Звонят ко всенощной,
К молитве благостной
И звон смиряющий
Всем в душу просится,
Окрест взывающий,
В полях разносится
"Был на днях в Звенигороде, ездил в монастырь Преподобного Саввы, отстоял Христову заутреню и два дня лазил на колокольню и звонил во все колокола. Славно очень отдохнул и получил большое удовольствие".
(Из письма Ф.И. Шаляпина М. Горькому от 19 апреля 1913 года).
Не припомню, кто автор стихотворных строк эпиграфа, но одно бесспорно – они любили церковный колокольный звон. И, уж, конечно, любил eгo всей своей широкой душой Ф.И. Шаляпин, о котором Горький сказал: «В русском искусстве Шаляпин – эпоха, как Пушкин».
Да и кто из русских людей, особенно из москвичей, не любил колокольного звона! Недаром Москва была так богата колоколами, а колокольный звон был её украшением.
Звон никому не мешал, никого не раздражал. Напротив, когда москвич, как и любой русский человек, слышал во время работы начало благовеста, он благоговейно крестился и с новой энергией продолжал заниматься своим делом. То же бывало и при звоне к Заутрени. Разбудит звон человека, не идущего в церковь, перекрестится он, скажет, зевая: «Звонят к Заутрени», повернется на другой бок и опять крепко заснет с миром в душе.
Если же колокольный звон будил человека, у которого имелось какое-либо дело, он воспринимал это как Божие благословение, крестился, вставал, приводил себя в порядок и с радостью принимался за труды.
Звон
Много церковных звонов нашей округи проносилось над домом, где мы жили. Особенно радостны они были для меня по весне, когда плыли над москворецким ледоходом в неведомую страну, наполняя воздух благодатной отрадой, как талые воды наполняют живительной влагой готовую разукраситься весеннюю землю.
Когда звоны сливались вместе, получалась ни с чем не сравнимая, дивная симфония хвалы Богу. Но порознь больше всех звонов я любил звон Данилова монастыря, отличавшийся своей особенной дикцией. Да, именно дикцией. Большие колокола других звонов тянули: «бом-бом», или «бам-бам», или «бум-бум» или «бэм-бэм», или «лям-лям», а в голосе большого даниловского колокола ясно слышалось само слово «звон». Так и получалось: «звон-он – звон, зво-он – звон, зво-он – звон». В даниловском трезвоне различалось ничем не заслоняемое, четкое, красивое созвучие трех колоколов: большого, полиелейного и будничного, дополняемое стройной мелодией малых колоколов. Это было великолепно!
Вот звонят у Флора и Лавра: колокол побольше даниловского, весит 821 пуд, и бас колокола гуще, бархатнее, а четкости звука против даниловского не хватает. О трезвоне уж и говорить нечего.
Вот доносится трезвон Симонова монастыря. Звук льется свободно – монастырь на горе, над Москвой-рекой. Говорят, большой колокол там весит 2000 пудов, красивый бас. Трезвон – как будто кто-то играет на фортепиано. А всё против Данилова жидковато.
Вот звон Вознесения на Серпуховке. Большой колокол, видимо, около 500 пудов, баритон. И благовест, и трезвон слабее даниловского.
Вот звонят у Воскресения в Монетчиках и у великомученицы Екатерины на Ордынке. Большие колокола, наверное, по 1000 пудов. Звон почти такой же, как у Флора и Лавра. Издали даже спутать можно.
Вот слышится трезвон Донского монастыря. Опять по четкости далеко до даниловского, да и большой колокол пожиже.
О храмах на Полянке, Пятницкой и Ордынке (кроме великомученицы Екатерины), о Казанской на Калужской площади, о домовых храмах на Серпуховке говорить не приходится: там и благовестники поменьше даниловского, и набор колоколов победнее.
Где-то в вышине величаво проплывал над домом звон Кремля или храма Христа Спасителя, слышалось: «бу-у-у-у ...», но четкости трезвона не было: далеко.
Даниловский звон больше других «просился в душу». Одно время я думал, что такое впечатление возникает из-за того, что жили мы довольно близко от монастыря. Но однажды летом (это было в 1920 году) я возвращался по Малиновой дорожке с прогулки из села Коломенского. Солнце клонилось к закату. Когда я начал спускаться с холма против изгиба Москвы-реки, в Даниловом зазвонили. Звон отчетливо слышался в полях, плыл над рекой, над городом, и в лучах заходящего солнца это было дивно. Я невольно остановился и, зачарованный, слушал и смотрел ... смотрел и слушал ...
Да и в городе даниловский звон разносился далеко. Бывало, возвращаешься от всенощной из храма Христа Спасителя и уже где-нибудь у Болота узнаешь голоса даниловских колоколов.
Надо заметить, что большой даниловский колокол долго держал звук после того, как звонить переставали. Иногда, входя в монастырь, я заставал конец звона. Идешь через ворота, по монастырю, мимо Троицкого собора к его дверям и все это время отчетливо слышишь длящийся звук уже замолчавшего колокола: «У-у-у-у ...»
Колокольня
Однажды, придя в монастырь раньше обыкновенного, я услышал за собой голос: «Брат, пойдем звонить на колокольню». Я оглянулся, с некоторым даже сомнением, желая убедиться, что это приглашение относится ко мне. В нескольких шагах стоял звонарь – монах Андрей – и смотрел на меня. Как же я обрадовался! Сейчас полезу на колокольню, сейчас буду звонить! Я кивнул головой и пошел за Андреем. Дверь на лестницу колокольни была маленькая, с квадратным окошечком. Находилась она в стене ворот, со стороны монастырского двора. Сразу же за дверью – ступенька вниз, потом длинная деревянная лестница, уходящая вверх, над ней маленькая площадка, поворот и другой марш такой же лестницы. Затем поднимаемся по узким и очень крутым каменным ступеням, вырубленным прямо в стене. Через оконце видно, что мы уже на большой высоте – внизу осталась крыша трехэтажного монастырского корпуса, пристроенного к колокольне, лестница выводит нас на чердак надвратного храма Симеона Столпника. Пахнет пылью, душновато от железной кровли. Снова деревянная лестница, и вот мы на колокольне.
Высоко и раздольно! Воздух чистый. И далеко видно вокруг через восемь широких арок колокольни. В южную арку, глубоко внизу, виден дом настоятеля. Отсюда он казался совсем небольшим. И уж совсем игрушечным выглядел Святой колодец перед ним. Неподалеку от настоятельского дома, справа, виднелась апсида Троицкого собора, а поверх корпуса братских келий – его купол. Слева от дома настоятеля, насколько позволяли разросшиеся деревья, был виден храм Святых Отцов Семи Вселенских Соборов. За южной стеной монастыря, на довольно значительном расстоянии от него торчала водонапорная башня какой-то фабрики, а несколько левее и ближе к монастырю – приходской храм Воскресения Словущего. За ним блестела лента Москвы-реки. Далее на юг уходили дома, за ними виднелись стальные переплеты железнодорожного моста через Москву-реку, а там, до горизонта- поля, и на горизонте – мягко окруженное садами село Коломенское. В дымке за Коломенским, несколько левее еле-еле угадывалось Царицыно. На восток вид был однообразнее: пути Павелецкой железной дороги, за ними кое-где Москва-река, дальше - поля. С северо-востока, на высоком берегу Москвы-реки, красовался Симонов монастырь с колокольней, увенчанной золотой главой, нестерпимо блестевшей на закате. Левее Симонова виднелся Новоспасский монастырь и его огромная колокольня, а еще чуть левее и тоже с огромной колокольней – Андроников.
На севере возвышался Кремль, и Ивановская колокольня царила над ним. Левее господствовал над городом храм Христа Спасителя с его пятью золотыми главами, горевшими в ясные дни, как солнце. Все пространство до Кремля и храма Христа было буквально усеяно главами замоскворецких церквей. Все сияло и переливалось в солнечных лучах, трогало самую душу.
На запад уходил бульвар, в конце которого горизонт захватывал Донской монастырь; справа от него решетила небо шуховская радиобашня.
Даниловские колокола
Колокола располагались на колокольне следующим образом. В северной половине звонницы помещался большой (праздничный) колокол. Он висел на дубовой балке, положенной на стальную конструкцию – станину. Видимо эту конструкцию устроили, чтобы сократить длину балки и увеличить прочность подвески колокола; Пока делали стальную станину, колокол закрепляли на невысокой деревянной звоннице, стоявшей близ колокольни. В литой надписи на колоколе обычно указывались имя и фамилия раба Божьего, в поминовение души которого изготовили колокол, какой мастер и когда его отлил. Вес колокола был выгравирован, видимо, по фактическому весу после литья. Мне очень крепко запомнилась цифра – 721 пуд; как сейчас ее вижу. Очень смутно в памяти моей проступает фамилия поминаемого: то ли Ляпин, то ли Лапин, а может быть, и Лялин. Ни его имени, ни имени литейщика я совершенно не помню. Забылся и год, когда был отлит колокол: 1896-й, 1898-й или 1902-й, нижний край большого даниловского колокола находился на расстоянии чуть, более одного метра от пола. Поэтому под колоколом в полу было сделано закрытое крышкой углубление, в которое звонарь становился, когда собирался звонить. Колокол в тех местах, куда бил язык, блестел, словно его позолотили, а язык отполировался, как зеркало. Язык висел на стальном пальце, укрепленном на двух петлях, входивших в тело колокола с его внутренней верхней части. Место соприкосновения языка с пальцем было густо смазано чем-то черным. Может быть, поэтому язык качался легко и плавно и для звона не требовалось большого усилия.
В южной части даниловской колокольни висел полиелейный колокол. Весил он 365 пудов. (Позже Михаил Иванович припомнил, что имя мастера было Ксенофонт Веревкин. Это был, несомненно, выдающийся колокололитейный мастер. Он же отливал колокола для Московского храма Христа Спасителя – М.М.) Это все, что мне твердо запомнилось из сделанных на нем надписей. Колокол был закреплен на деревянной балке довольно высоко, так что звонарь мог свободно стоять под ним. Язык колокола был подвешен на новом толстом ремне, продернутом несколько раз в ухо языка и в петлю на теле колокола. Когда язык раскачивали, ремень скрипел так сильно, что слышно было даже с земли, но первый же удар колокола заглушал скрип. Звонить в полиелейный колокол было утомительней, чем в большой, ведь размах языка был меньше, а удары – чаще. Будничный колокол, занимавший северную арку колокольни, весил 121 пуд. При настоятеле Данилова монастыря архимандрите Иоакиме в этот колокол звонили без трезвона в будние дни; звонили с земли, дергая за веревку, свисавшую через блок с колокольни. При новом настоятеле, епископе Феодоре, веревка была снята, и в будничный колокол стали звонить только с колокольни, а в мясоеды - всегда с трезвоном. Я не спрашивал, сколько весил каждый из четырнадцати трезвенных колоколов, но, судя по размерам их, надо полагать, что самый большой из них был не тяжелее 80 пудов. Насколько память позволяет мне вновь услышать звон даниловских колоколов, осмелюсь утверждать, что большой колокол звонил в ноту «до», полиелейный –- в «ми», будничный – в «соль». Сочетания звуков при умелом трезвоне получались очень красивые.
Зазвончики даниловские были совсем небольшие – от силы весом в один пуд, но голоса их были очень звонкими, и при трезвоне другие колокола никогда их не заглушали. Говорили, что один зазвончик – серебряный, а при отливке трёх стальных в сплав не поскупились добавить серебра. Кроме колоколов на надвратной колокольне в Даниловом монастыре было ещё три ясака; каждый весил не больше полупуда. Один ясак висел снаружи на алтарной стене Троицкого собора, второй – у алтаря храма Святых Отцов Семи Вселенских Соборов, третий – у алтаря Покровского храма. Из алтаря храма Симеона столпника тянулась веревка на колокольню к одному из колоколов трезвона, который был также ясаком этого храма. У входа в корпус братских келий на земле лежало около десяти колоколов; вес наибольшего из них не превышал 150 пудов. Говорили, что эти колокола привезли в 1915 году беженцы из западных губерний. В 1920-х годах некоторые из этих колоколов уже глубоко вросли в землю под тяжестью своей.
Брат Андрей
Когда мы поднялись на колокольню, я спросил:
– Отец Андрей, что я должен делать?
– Ты меня отцом не называй, я просто монах и при том очень грешный: куда ни плюнь, обязательно в мой грех попадешь. Это запомни и называй меня братом. А что до дела – будешь звонить в большой колокол. Перекрестишься, скажешь «Господи, благослови», встанешь вот сюда, возьмешься за веревку языка, раскачаешь его. Потом, с Божьей помощью, ударишь три раза с расстановкой, а потом звони на две стороны до конца трезвона. Сейчас давай слушать ясак. Как ясак зазвонит, так иди к большому колоколу и – с Богом, начинай.
Брат Андрей подошел к южной арке и встал у перил, облокотясь на них. Я сделал то же.
– Ты разговаривай со мной громко: я плохо слышу, – сказал брат Андрей.
– Наверно, оглохли от звонов? – спросил я.
– И на «Вы» меня не называй. Раз брат, значит никакой не «Вы». А оглох я в детстве. Очень любил купаться. Перекупался, простудился и оглох.
Раздался звон ясака. Благословясь, как учил брат Андрей, я начал благовестить в большой колокол. Брат Андрей остался у перил ждать выхода настоятеля из дома, что служило сигналом к трезвону. Парадная дверь настоятельского дома была видна отсюда, как на ладони. Владыка что-то задержался с выходом, и я с непривычки стал уже уставать, но – «назвался груздем – полезай в кузов» – приходилось терпеть и звонить. Вдруг брат Андрей опрометью бросился на площадку трезвона. Начался трезвон, продолжавшийся минут пять, пока владыка шел из дома в Троицкий собор. Вслед за этим трезвоном полагалось ещё два трезвона, каждый примерно по минуте.
От звона у меня заложило уши. Я устал, но виду не подавал. Все-таки брат Андрей это понял, но, соблюдая такт, прокричал мне: «Следующий звонить некому, уходить с колокольни и потом опять на колокольню – не стоит: не успеешь оглянуться, как уже опять надо звонить. Давай ждать следующего ясака». Мы опять подошли к перилам. Позабыв о наказе звать его братом, я спросил:
– Отец Андрей, это всегда закладывает от звона уши?
– Всегда, но скоро проходит. Надо перед звоном затыкать их ватой, хотя это мало помогает. Лучше, когда звонишь, открывай рот: скорее пройдет. "Отче наш" знаешь, поди. А кто там назван Отцом? – Бог. – Вот кто у нас общий Отец, а мы все братья. Господь прямо нам указал, чтобы мы никого не называли себе отцом на земле, потому что один у нас Отец на небесах. А ты меня, грешного и недостойного, опять называешь отцом, – и в глазах брата Андрея блеснули слезы.
–- Вот я тебе сказал, – помолчав, продолжал брат Андрей, – не называй меня отцом. Это потому, что я недостоин этого. Однако из уважения к мудрости, к старости, к подвигам, к сану мы все ж таки называем некоторых людей отцами. Ну, а я-то – какой я отец? Чтобы называться отцом, надо хотя бы иметь образование, чтобы наставлять других или уметь повлиять на них. Вот наш владыка Феодор – он действительно отец. Как-то пришло указание из райсовета: всем монахам монастыря выйти на работы по трудовой повинности. Владыка поехал в райсовет. Что он там говорил – мы не знаем, но только это распоряжение было отменено, и монахи выполняли трудовую повинность по благоустройству монастыря, которую мы и так всегда выполняем – это наше послушание. А если бы меня послали в райсовет по этому делу, наверно кроме смеха, из этого ничего не получилось бы. Вот тебе и отец!
Зазвонил ясак, и мы заторопились к своим местам для трезвона. Брат Андрей в трезвоне не был искусен. Всей локтевой частью левой руки он нажимал несколько цепей колоколов одновременно, без всякого разбора, правой же рукой подергивал веревки четырех зазвончиков. Трезвон получался какой-то однообразный, без игры: «тилим-дам, тилим-дам, тилим-дам». Брат Андрей хорошо знал этот свой недостаток и с радостью передавал трезвон дяде Николаю и Анатолию, очень часто приходившим на колокольню.
Дядя Николай
В отличие от брата Андрея, дядя Николаи был настоящий звонарь. Лет пятидесяти, высокого роста, очень-очень худой и бледный. Совсем небольшая русая бородка и усы. Одет всегда прилично: по косоворотке жилет с серебряной цепочкой и часами, поверх жилетки – пиджак, брюки заправлены в шикарные генеральские сапоги, на голове картуз – так и стоит перед моими глазами. Был он человеком рассудительным, говорил почти всегда не сразу, а после некоторого раздумья. Он был сапожником и по этой части тоже слыл большим мастером. «Мои сапоги ходят десять лет», – говаривал дядя Николай. И, как потом я узнал от его клиентов, это была сущая правда. Кроме сапожного дела и вдохновенного трезвона, у дяди Николая было еще одно любимое занятие – чтение.
Брат Андрей глубоко уважал дядю Николая и за его сапожное мастерство, и за его звонарское искусство. Когда он появлялся на колокольне, брат Андрей с почтением и доброй улыбкой говорил ему: «Пришел позвонить? Воспой Господа! Во славу Божию!» – и становился где-нибудь сбоку от перил, освобождая дяде Николаю место у колоколов.
Увидев меня в первый раз, дядя Николай сказал: «Остерегайся меня: у меня чахотка». «Как же Вы ею заболели?» – спросил я. – «Запомни, малый, колокольный порядок: на колокольне все равны, все славят Господа, никаких «Вы» здесь нет. Спрашиваешь, как заболел? От чаю. Очень любил пить чай. Зимой распотеешь от чаю, выйдешь на улицу – тебя и охватит. Вот и простудился, и пошло: бронхит, трахеит, плеврит, теперь и чахотка, иными словами, туберкулез, болезнь очень заразная и опасная. Поэтому будь со мной поосторожнее. Раньше, когда пили квас, а чаю пили мало, простужались меньше, и люди были здоровее».
Звонарь – богослов
Я уже сказал, что дядя Николай был настоящий звонарь-художник. Надо добавить, что не только художник, а прямо-таки звонарь-богослов. Его трезвон не только радовал душу, но (самое главное!) возносил ее, заставлял молиться, молиться без слов. Замечательны были его зазвоны. Когда он зазванивал, то казалось, будто какие-то птицы-звуки радостно носятся вокруг колокольни и взмывают ввысь. Не случайно при его трезвоне стаи голубей иногда летали неподалеку от колокольни наперегонки со стаей небесных звуков. Временами в середине трезвона дядя Николай мягко снимал звон зазвончиков и оставлял на фоне басового благовеста соло одного-трех небольших колоколов, нежно вплетавших свою мелодию в благовест. Это благодатно трогало душу, смиряло ее, звало к молитве.
Наряду с вдохновенными импровизациями у дяди Николая были особые композиции трезвона. Поражала своей величественностью композиция «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко», которую дядя Николай вызванивал после Всенощной три раза в год: на Воздвижение, на первый Спас и на Крестопоклонную. Иногда после Всенощной он исполнял композицию «Слава в вышних Богу». Это было, очевидно, Великое славословие киевского распева, переложенное дядей Николаем для даниловских колоколов. Оно умиляло, вселяло в сердце покой и тишину, готовило к мирному и безмятежному сну. Композицию «Блажен муж», тоже на киевский распев, дядя Николай исполнял за Всенощной при звоне к Евангелию. Она прекрасно передавала предвечернее настроение души, и, мне кажется, именно поэтому дядя Николай вызванивал ее только на закате солнца. А из-за того, что размах языков большого и полиелейного колоколов был неодинаков, звонили они вразнобой. Поэтому дядя Николай предпочитал трезвонить без полиелейного колокола, но его не смущало и включение этого колокола в трезвон. На этот случай у него был особый трезвон, который мне очень нравился именно своим разнобоем. Казалось, что трезвонят несколько колоколен. Выходило необычайно торжественно.
Дядя Николай любил, чтобы трезвон заканчивался, обрываясь на всех колоколах сразу. Он требовал, чтобы звонари на большом и полиелейном колоколах внимательно следили за его трезвоном. Как он начнет поднимать мелодию вверх, учащая такт, – значит, близок конец трезвона. Одновременный удар во все досягаемые для него колокола означал конец, как бы точку в звоне. В этот же момент надо было оборвать звон большого и полиелейного колоколов. Получалось очень красиво. И после такой «точки» долго еще гудел взбудораженный звоном металл колоколов.
«Дядя Николай, почему ты так прекрасно трезвонишь?» – однажды спросил я его. – «Это дело хитрое. Трезвон – та же музыка. Но только музыка особая. В обычной музыке все инструменты известны и известны все ноты, которые они могут сыграть. А тут дело другое. Приходишь на колокольню и не знаешь, какой колокол какую ноту прозвонит. Надо сначала прослушать каждый колокол, какую ноту он звонит, а потом хорошенько продумать, как же ты будешь трезвонить – подобрать трезвон. И вот, когда все это продумаешь, тогда и иди к трезвону. А тут опять загвоздка: поймут ли твой трезвон? Трезвонить надо так, чтобы все тебя поняли, чтобы твой трезвон дошел до каждого и тронул его за душу. А это очень трудно. Господи, даруй мне красоту трезвона! А имеющим уши слышать даруй, чтобы они услышали эту красоту!»
Купеческий обычай
– Дядя Николай, у тебя большой талант, ты так хорошо трезвонишь, что мог бы брать за это деньги, – сказал я как-то дяде Николаю.
– Ты, малый, с виду будто хороший, а почему-то думаешь, как Иуда-христопродавец. Господь дал мне талант трезвона – я должен его преумножать и бесплатно радовать людей. Туне приял – туне отдаю. Для меня трезвон – большая радость. А я своей радостью не торгую. Вон, московские купцы очень любили звон колокола, и сами любили звонить – так они сами платили, чтобы позвонить.
– Как же это?
– А вот как. Соберутся московские купцы в Великий Четверг в Кремле после обедни на крыльце храма Иоанна Лествичника, что под колокольней Иван Великий. Договорятся о размере пая на жеребьевку. Пай был очень большой – сотни рублей. Тут же соберут с каждого желающего эти паи. По числу пайщиков нарежут талоны, из них на двенадцати талонах напишут слово «звон», завернут, перемешают талоны и заложат их в картуз одного из купцов. Позовут из нищих мальчика или девочку тянуть жребий. Вытянут двенадцать счастливых жребиев и разойдутся, одарив из паевых тянувшего жребий такой суммой, что он или она, со всей своей семьей сразу перестают быть нищими. Остальные деньги жертвовались на благотворительные дела. А двенадцать счастливцев – это те, кто зазвонят для всей Москвы в большой кремлевский колокол к Светлой Заутрени. – Дядя Николай закашлялся, а потом продолжил, – А ты говоришь о какой-то наживе на трезвоне. Да я, даже если буду умирать с голоду, и тогда не возьму никаких денег за трезвон. Это ведь хвала Господу. А сейчас я живу, слава Богу, хорошо. Шью сапоги, хорошо зарабатываю и ни в чем не нуждаюсь.
Колокольный тон
– Дядя Николай, ты говоришь: каждый колокол имеет свою ноту. Как получается эта нота? В эту ноту колокол специально отливают или она получается сама собой?
– Думаю, что получается случайно. А потом, когда покупают колокола, выбирают их по нотам. Правда, я слышал, что есть такие колокольные мастера, которые сразу отливают колокола в нужную ноту. Не знаю, насколько это верно. Отлить колокол, чтобы он был звонкий, – это уже само по себе очень большое мастерство. А отлить его в определенную ноту – это уже почти невозможно. Ведь нота колокола зависит от многих причин: от того, какие металлы входят в сплав, от величины колокола, от его формы. У мастеров, конечно, есть свои секреты. Говорят, будто мастера в тех случаях, когда колокол не получился в требуемую ноту, «вгоняют» его в эту ноту: либо подпиливают его толщину, либо ставят в его толщину заклепки. Лить колокола – дело хитрое, не то, что шить сапоги, – рассмеялся дядя Николай и, немного подумав, добавил: Хотя и шить сапоги, если это делать от души, оказывается, не так-то просто.
"На все ноги"
– Заказчики разные, и сапоги тоже приходится шить самые разные, – продолжал дядя Николай. – Сапоги охотнику, чтобы не промокали. Старику-купцу подай сапоги со строгим скрипом, чтобы скрипели: цыц- цыц, цыц-цыц. Молодому купцу нужны сапоги тоже со скрипом, но с нежным: зи-зи, зи-зи. Гусару требуется звонкий, отрывистый скрип, да еще в тон шпор: зинь - зинь, зинь-зинь. Пехотный офицер скрипа не выносит и требует только, чтобы сапоги были красивые да попрочнее. Архиерей просит мягкие сапоги: стоять много приходится. Недавно меня благодарил владыка Феодор. «Спасибо, – говорит, – дядя Николай, тебе за сапоги: сшил такие воздушные, что нога их не чувствует: как будто и сапог нет. Многая тебе лета за твое мастерство!»
– Давно как-то шил по рекомендации сапоги Алексею Ивановичу Соболевскому – большой ученый, академик; живет у Горбатого моста, близ Девятинского переулка. Тот заказал сапоги мягкие, чтобы удобно было лазить по крышам.
– Зачем же академику лазить по крышам?
– А как же? Он ведь любитель-голубятник. По этому голубиному делу приходится побывать и на крыше. Принес я ему сапоги и говорю: «Алексей Иванович, мне такие сапоги пришлось шить впервые, шил по догадке. Поносите недельку, а потом скажете, может, что надо будет поправить». Согласился. Прихожу через неделю. Книг везде – сила. Столько книг я никогда ни у кого не видел. Приводит в сад. Гляжу, у дерева стоит большое ведро, полное прекрасных яблок. Он берет это ведро и говорит мне: «Очень благодарю Вас за сапоги. Таких сапог я ещё не носил. Спаси Вас, Господи. Прошу кроме платы принять от меня вот эти яблочки».
– А куда же их ссыпать?
– Некуда? В таком случае берите их вместе с ведром и кушайте на здоровье. Дай Вам Бог всего хорошего.
Дядя Николай немного помолчал, а потом добавил: «Теперь, после революции, требования стали проще, но и интерес к работе у меня стал меньше: нет заковыристых заказов».
Ещё задолго до закрытия Данилова монастыря я перестал встречать там дядю Николая. И на колокольню он больше не поднимался. Очевидно, причиной тому было внезапное обострение чахотки.
Анатолий
Анатолию было лет шестнадцать. Серые, широко раскрытые глаза, казавшиеся от этого немного навыкате. Небольшого роста, плотный и очень энергичный. Талантливый. Он принадлежал к тому типу людей, которые способны к любой работе, к любому делу.
Анатолий учился в школе и прислуживал в церкви: держал служебник епископу Феодору, а в его отсутствие – другим архиереям, часто и подолгу живавшим в монастыре. Однажды, когда не было архиерейской службы, Анатолий взобрался на колокольню и зазвонил в большой колокол. Ему это, видимо, понравилось. С тех пор он стал часто приходить и звонить в большой или в полиелейный колокол. А то и просто поднимается на колокольню, стоит, присматривается и слушает, склонив немного голову набок и скосив глаза в сторону звонаря. Так продолжалось некоторое время.
Наконец однажды, придя на колокольню, он обратился к брату Андрею: «Брат Андрей, я хочу потрезвонить. Можно мне?» Брат Андрей кивнул голову в сторону дяди Николая и сказал: «Спроси дядю Николая – он у нас главный». Дядя Николай улыбнулся и с сомнением произнес: «Потрезвонь, если у тебя получится». А сам к моменту трезвона встал на подстраховку, если звон не удастся. Когда Анатолий закончил трезвонить, дядя Николай с восхищением спросил его: «Кто ж тебя научил так хорошо трезвонить?»
– Сам научился, – отвечал Анатолий, – слушал твой трезвон, смотрел, как ты трезвонишь, и научился.
– Молодец! Приходи почаще.
–Буду ходить, когда служба без архиерея.
Так появился на колокольне новый звонарь-мастер – Анатолий. Он трезвонил действительно очень хорошо. Но его трезвон отличался от трезвона дяди Николая. У того трезвон звал ввысь, и сам возносился, как кадильный дым, к небу. Трезвон Анатолия как бы стлался по земле, звал куда-то вперед, был широким, полнокровным и, если можно так выразиться, коренастым, как сам Анатолий. Его трезвон вселял радость, но это скорее была радость земли, чем радость неба.
Анатолий не выносил разнобоя в трезвоне. Чтобы устранить разнобой, он стал приводить на колокольню двух сильных парней, которые вдвоем придерживали во время трезвона язык полиелейного колокола, принуждая его звонить одновременно с большим колоколом. Звон получался очень мощный. Однажды Анатолий затрезвонил совсем уж необычно. Слышалась мелодия знакомая, но совершенно далекая от церковного звона. Напрасно силился я припомнить, где же я слышал что-то подобное? После трезвона Анатолий, хлопнув меня по плечу, весело спросил:
– Ну, как? Понравилась тебе колокольная «Коробочка»?
– Как «Коробочка» – это хорошо, но это совсем не по церковном.
– Я все думал, подберу ли я «Коробочку» на колоколах, и долго ломал голову, как это сделать. Оказывается, подобрал! – радостно воскликнул Анатолий.
Через полчаса на колокольне появился Митя Воскресенский – келейник владыки Феодора – и спросил:
– Кто сейчас трезвонил?
– Я, – ответил Анатолий.
– Тебя владыка зовет к себе.
Минут через сорок пять Анатолий вернулся и говорит: «Владыка меня спросил, как я научился трезвонить и что это такое трезвонил сейчас. Я ему рассказал». «Молодец! Трезвонишь ты хорошо, – похвалил владыка, – но только сам должен понимать: такие разухабистые вещи, как «Коробочка», для церковного трезвона не годятся. Ты слышал, какие дивные мелодии есть у дяди Николая? Вот и подбери что-нибудь вроде этого. Я знаю, у тебя получится. Благословляю тебя на это дело».
И у Анатолия получилось. Как-то за Всенощной он протрезвонил к чтению Евангелия «Воскресение Христово видевше». Вышло очень хорошо. Но, на мой слух, фон большого колокола был не совсем в такт мелодии. Жаль, что дядя Николай не слышал, уверен, он подсказал бы, как это исправить.
В 1923 году Анатолий перестал ходить на колокольню. Он был занят подготовкой к экзаменам в Московский университет, юридический факультет, который он потом успешно окончил. Впоследствии Анатолий стал видным работником внешней торговли. Умер он в конце пятидесятых годов.
Шилыч
Так прозвали в школе моего друга детства и школьного товарища Сашу Шилова, который очень любил звонить в даниловский большой колокол, но приходил на колокольню только вместе со мной. Он всегда охотно шел в монастырь ко Всенощной, радовали его мрак на колокольне, бесчисленные московские огни внизу, звон в темноте. Странно, что будучи музыкантом, он ни разу не пробовал трезвонить; может быть, потому, что и я тоже никогда не трезвонил. Правда, однажды я было отважился, но у меня ничего не получилось. Для трезвона необходимо «музыкальность» обеих рук и ног, а этого качества у меня нет. Потом Шилыч поступил в институт Коган-Шабшая, ему все было некогда, и он перестал ходить на колокольню. Шилыч стал поэтом и певцом – солистом Краснознаменного ансамбля Советской Армии имени А.В. Александрова. Он умер в марте 1970 года.
Ерёмка
Ерёмка – мальчик лет пятнадцати – приходил звонить в полиелейный колокол. Полного его имени я не знаю; неизвестна мне и его дальнейшая судьба. Это 6ыл простой, бесхитростный, добрый мальчуган, недавно приехавший из деревни. Мне он запомнился своим простодушным рассказом о нечистой силе.
Шла Всенощная накануне Воздвижения. Мы «ясачили" перед перезвоном на вынос Креста. У нас на приступке к месту трезвона стоял фонарь со свечой. Вдруг откуда-то налетел ветер и задул фонарь. Вместо обычного полумрака на колокольне стало почти совсем темно. Только звезды светили. Луны не было. «Я боюсь», – вдруг произнес Ерёмка. «Чего же ты боишься?» – спросил дядя Николай. «Нечистой силы», – ответил Еремка. Дядя Николай усмехнулся: «Вот что выдумал! Откуда на колокольне нечистая сила!?» – «А она всегда хочет напасть на колокольню, чтобы помешать звону. В деревне я с дедом звонил на колокольне. У нас она высокая и колоколов много. Пришли мы с дедом на колокольню, чтобы звонить к Рождественской Заутрене. Стоим на колокольне, ждем ясака. Вот так же темно было. Вдруг слышим: по лестнице на колокольню бегут, топочут и как будто какие-то большие птицы крыльями машут, за стены задевают, визжат и свистят: ж-ж-ж-з-з-з. Все ближе и ближе ко входу на колокольню. У меня волосы встали дыбом. Но дед все-таки не растерялся: стал крестить дверь, а сам шепчет: «Господи, силою Честнаго и Животворящей Креста Твоего огради нас от козней диавола!» Злобно воют они и визжат у самого входа, а войти на колокольню не смеют. Потом завизжали еще громче и отступили. Мы стоим ни живы, ни мертвы. Слышим, опять собираются и опять пошли на приступ, опять совсем близко к нам. Дед снова стал крестить дверь с теми же словами. Те завыли ещё громче и отступили. Тут дали сигнал звонить. Мы с дедом и ударили в большой колокол, ударили из всех сил. И слышим, как со свистом и воем они скатились с лестницы и отлетели от колокольни. Я видел даже, как что-то черное пронеслось мимо колокольни».
«Не знаю, – выслушав Ерёмку, сказал дядя Николай, – может быть, вам что-то померещилось. Вряд ли нечистая сила могла приблизиться к колокольне, да ещё в рождественскую ночь. Ведь колокола освящены. И звон тоже освящает воздух. Колокольный звон изгоняет из воздуха всё дурное, и люди при нем становятся смирнее и добрее ...» Зазвонил «ясак» Троицкого собора и мы разошлись по своим местам к перезвону.
Даниловская колокольня – одна из ступенек моей жизни. На этой ступени я всегда чувствовал большую радость и необыкновенную легкость на душе, как будто у меня за спиной отрастали какие-то неведомые крылья. Несомненно, это происходило потому, что я был тогда участником церковного колокольного звона – звона, освящавшего воздух, звавшего людей к молитве, возносившего их души к небу.
Это отнюдь не только личное, субъективное впечатление моего отрочества и юности. Известный знаток и мастер колокольного звона К.К. Сараджев охарактеризовал подбор колоколов Данилова монастыря как «имевший выдающуюся художественно-музыкальную ценность». (Цветаева А.И., Сараджев Н.К. Мастер волшебного звона. М., 1966. С. 167).
После закрытия монастыря в 1930 году даниловские колокола, по-видимому, были проданы в США. По некоторым сведениям, они находятся на звоннице Гарвардского университета.
Церковь Флора и Лавра на Зацепе расположена на углу Зацепской площади, против Стремянного переулка. Теперь колокольня сломана, а в храме находится какая-то мастерская. На колокольне церкви Флора и Лавра я часто бывал и поэтому хорошо помню вес большого колокола. Недавно храм был возвращен Русской Православной Церкви.
Ныне Октябрьская площадь. Церковь Казанской Божией Матери снесена в 1972 году.
Малиновая дорожка вела через малинники и вишневые сады кратчайшим путем с западной окраины села Коломенского на изгиб Москвы-реки против верещагинской дачи. Дача художника Верещагина находилась на высоком холме, с которого открывался захватывающий вид на Москву. Это неподалеку от нынешнего завода им. Карпова. Во времена моей юности дачи уже не было – она сгорела в начале нашего века, но место, где стояла дача, можно было узнать по липам, высаженным по её периметру. Кстати сказать, Коломенское и его продолжение – Садовники –- буквально заваливали наш район малиной, вишней и овощами.
«Болотом» называлось место, где был Болотный рынок. Теперь там сквер и памятник И.Е. Репину, напротив – кинотеатр «Ударник».
Восемь арок даниловской колокольни ориентированы по сторонам света: север, юг, восток, запад, северо-восток, северо-запад, юго-восток, юго-запад.
«Ясачитъ» у нас означало ждать сигнала ясака к звону. Сам же ясак – маленький колокол, висящий на наружной стене храма близ алтаря. Шнур от его языка протягивается в алтарное окно.
Епископ Волоколамский Феодор (Александр Поздеевский, 1876 – конец 40-х годов) был настоятелем Данилова монастыря с 1917 по 1930 год. При владыке Феодоре Данилов монастырь стал самым популярным в Москве. Он пополнился образованными, строгими, новыми монахами. Видимо, они пришли в обитель вслед за владыкой из Духовной академии, где он прежде был ректором.
В начале 60-х годов в храме Всех Святых, что у метро «Сокол», я познакомился с певчим левого клироса дедушкой Василием. Он мне рассказал об обычае московских купцов почти то же самое, что и звонарь дядя Николай, но, по его словам, в Великий Четверг в числе двенадцати счастливцев оказывались купцы, внесшие самые большие паи. Какая версия истинна? Возможно, в разные годы было по-разному. Oт дедушки Василия я узнал также, что среди купцов ходила шутка о протодиаконе Андрее Шаховцеве – предшественнике знаменитого архидиакона Константина Розова. В Москве есть три чуда: Царь-колокол, Царь-пушка и протодиакон Андрюшка.
О феноменальном голосе протодиакона Андрея Шаховцева среди московских старожилов сохранилось такое предание; когда Шаховцев возглашал многолетие на Ивановской площади в Кремле, оно отчетливо было слышно на другом берегу Москвы-реки. Еще о дедушке Василии: он внес во Всехсвятский храм Тихвинский образ Божией Матери с большим киотом к нему.
В 1931 году мне довелось побывать на колокольне Саввино-Сторожевского монастыря, где на Святой неделе в 1913 году звонил Ф.И. Шаляпин. Увы! Там оставался только один большой колокол весом в 2000 пудов – знаменитый звенигородский колокол, второй в мире по звучанию, да маленькие колокола курантов. Экскурсовод говорил, что в колоколе имеется семь заклепок, назначение которых неизвестно. Вспоминая сейчас дядю Николая, я подумал а не «вгоняли» ли этими заклепками колокол в нужную ноту? К сказанному с сожалением должен добавить, что большой колокол Саввино-Сторожевского монастыря погиб во время Великой Отечественной войны.
Хотя владыка Феодор был настоятелем Данилова монастыря вплоть до его закрытия в 1930 году, однако уже с 1922 года владыке почти не приходилось бывать в обители. Сначала он находился в заключении, а затем – в ссылке. Однако это не уменьшило притягательности Данилова монастыря. В нем подолгу жили и служили епископы Гурий, Амвросий, Валериан, Парфений, Филипп, нередко служил митрополит Серафим (Чичагов). Поэтому в отсутствие владыки Феодора архиерейская служба в Даниловой почти не прекращалась. Говорили, что после войны владыке Феодору было разрешено вернуться в Москву, но он до конца своих дней оставался в Средней Азии, куда был сослан. Возможно, ему было тяжело представить, как вернется он в город, где уже нет столь любимого им монастыря. Впоследствии – митрополит Вильнюсский Сергий. Вскоре после войны был застрелен, когда выходил из вильнюсского собора.
© М.И. Макаров
Православные основы русского колокольного звона | Общество церковных звонарей | Школа звонарского мастерства Игоря Коновалова | Технология колокололитейного дела | Подбор колоколов и обустройство колоколен | Коноваловъ | Часто задаваемые вопросы | Фотогалерея | История | Библиотека | Исторический архив | Карта сайта | Указатель статей | English |
©
